Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

Георгий и Моника уезжают на неделю в Париж, просят меня поливать цветы и съесть и выпить все, что на кухне.

Уехали.

Не по себе ночью в огромной квартире.

Сдвиг на полтона вверх — звук пустой и холодный.

Сдвиг на полтона вниз — звук пустой и холодный.

Лучше бы меня тогда дорезали в Якутии.

Там уже зима, снег падает на лошадь за больничным окном, пацаны на замерзшей реке играют в хоккей палками и пустой консервной банкой, из труб домиков внизу прямо идет дым, по дороге ползут с углем тяжелые самосвалы, веселый молодой хирург подсказывает мне, что нужно легче смотреть на проблемы, не хмуриться, не молчать, а то будущей жене будет тяжело от закрытости и мрачности спутника жизни.

Немного чего-нибудь первого, горячего, и снова на диван в ожидании восстановления прерванной перепоем жизни, и вот уже первые робкие ростки и робкая радость, и постепенно на смену жалобам, раскаяниям и мольбам является и крепнет наглая уверенность.

Прогулка по безлюдному треугольнику Халензее, ночной шелест листвы, свет окон, фонарей, луны, редкий прохожий встретится, и разойдемся мы, и никогда ничего не узнаем друг о друге, а вот дачные домики вдоль железной дороги, кусты, деревья, цветы, а вот из открытого окна оживленно беседует девушка с парнем, а о чем — никогда не узнаешь, а вот и главная цель моей ночной прогулки, и я, оглядевшись по сторонам и делая вид, что зашнуровываю ботинок, поднимаю окурок, и возвращаюсь домой, и ужинаю в одиночестве, и сажусь в кресло, и закуриваю окурок сигареты «Лорд».

Чтобы она имела возможность продолжать учебу, ей нужна новая флейта, чтобы у нее была новая флейта, нужны деньги, чтобы появились деньги, я должен здесь написать что-нибудь для флейты.

Однажды он, услышав голос моей маленькой в ту пору дочери, которая возилась с куклами в своей комнате и что-то напевала, сказал мне, что она хорошо интонирует, что ее нужно отдать в музыкальную школу, и подарил нам флейту, и она стала посещать музыкальную школу, а теперь готовится к поступлению в консерваторию, и ей нужна новая флейта.

Желтых и опавших листьев все больше, все чаще туманы, дожди, все меньше и меньше дней до отчета о проделанной работе, но я совершенно запутался, заблудился — темно и страшно.

Иждивенец и раб, лишенный привычной опеки, терпит бедствие.

А не садись не в свои сани, твое место под забором.

И он молчит.

Завел меня в эти блядские дебри и молчит.

А не перди учителю своему в лицо.

Выпили у телебашни, в кустах, зашли зачем-то в «Вавилон», где шло что-то по Фришу, постояли, вышли, выпили в скверике у скульптуры из ржавых конструкций, зашли к нему, посмотрели его работы: ткань, рубероид, жесть, кожа. Выпили. Пришел французский летчик, он только что из Парижа, Париж, сказал он, дерьмо, выпили и отправились на открытие выставки, где тоже выпили, потом еще где-то, потом уже на рассвете, потом он забыл, где он живет, потом я заблудился.

Господи, не дай мне здесь сдохнуть, позволь мне все-таки сделать что-нибудь для флейты и купить флейту.

Пфенниг выскальзывает из мертвых пальцев и катится под диван, последний луч солнца скользит по верхушкам строительных лесов, и наступает ночь, и луна висит над островерхой крышей, и звезды, и тишина, и ужас, что ничего нет.

Туман, прохладно, желтые листья, школьник с ранцем, клерки в конторах, две дамы пьют кофе и оживленно беседуют, рабочий в синем комбинезоне, попердывая, заталкивает в дверь мастерской тележку с электромоторами, зеленая трава, осенние цветы, жена сообщает, что дома пока все нормально, только вот учительница музыки сказала дочери, что с такой флейтой, как у нее, делать ей на конкурсе нечего, Георгий и Моника все еще в Париже, ночью кто-то вошел в мою комнату, постоял и вышел.

Когда-то окно выходило на обрыв, реку, сады и скалы, и зимой мороз стягивал и дублировал на стекле и фрагменты пейзажа, и фрагменты ковра, по утрам в доме бывало холодно, мебель моей комнаты состояла из кровати, стола, табуретки и тумбочки, а на столе была красная скатерть со старым чернильным пятном…

Полдня провел за подведением баланса и нашел наконец ошибку в статье расходов, а потом прогулялся.

Кто-то ночью бродит по квартире, то замрет, то снова скрип паркета, и этот сухой скрип может войти в монолог для флейты…

Грохот. Замер, похолодел от страха. Это незакрытое окно распахнуто сильным порывом ночного ветра.

Сегодня понедельник.

Сегодня понедельник.

Сегодня понедельник.

Сегодня вторник.

Сегодня вторник.

Сегодня вторник.

Она говорит на банкете, что, дескать, меня ничем не проймешь, что какой-то я железный, да, мадам, железный, пустая и ржавая труба, на которой уже не сыграешь.

Желтых листьев на дереве все больше и больше, птица поет все реже и реже, строители работают, бетономешалка грохочет, отбойные молотки добивают остатки тишины и надежды.

Значит, один, без него, ничего не значу.

Зря он потратил часть души своей на меня.

Зачем я тогда пошел в театр?

Почему не ушел в антракте?

Тенью его стал, только о нем уже мог говорить и думать, только на него ссылался постоянно, уже даже и удивление и недоумение вызывая, уже до крайности дошел, до помешательства, уже даже едва ли не незнакомых людей останавливал, чтобы под любым предлогом что-то сказать о нем, друга детства и юности предал — к нему ушел, жене своей будущей не о себе рассказывал, а о нем, фотографию сюда не жены и детей своих взял, а его; нет такого дня, часа, минуты, чтобы не подумал о нем…

Дни идут, а ничего нет.

Дни идут, а ничего нет.

Уже спрашивают, но у меня ничего нет.

Сдвиг на полтона вверх — ничего.

Сдвиг на полтона вниз — ничего.

Уже и листьев на дереве почти не осталось, уже строители завершают отделочные работы, уже Георгий и Моника вернулись из Парижа, уже и птица за окном не поет, уже и первый снег вчера выпал, а у меня — ничего.

Темный пруд и деревья, тишина и безлюдье, как и там, где аллеи, лес, поле, тропинка, колодец и дальняя скороговорка железнодорожной станции, где он с полуслова понимал меня, помогал, подсказывал, побуждал, будил…

Склон дня, жизни, просто склон с кустами и деревьями где-нибудь в районе газонаполнительной станции, внизу петляет река, деревья растут беспорядочно, все одичало, никто уже тут не следит ни за чем, в том числе и за передвижением вредных куколок и мумификацией плодов, ни людей, ни зверей, ни птиц, ни насекомых, только запах первого снега да тяжелых осадков пропанбутана…

Ночной дождь смыл снег, и в полдень было уже даже жарко, и строители занимались устройством цветника и посадкой кустов…

Болтался по городу, к кому-то заходил, с кем-то беседовал, выпивал, брел дальше — все не то, нет его здесь…

Очнулся на рассвете перед огромным блюдом с нетронутой закуской и полной рюмкой водки…

Что я здесь делаю?

Все же что-то сделал, заплатили, флейту купил, уже, слава богу, дома, завтра позвоню ему, еще не зная, что его уже нет.

Анатолий Гаврилов родился в 1946 году в Мариуполе. Сейчас живет во Владимире. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Работал доставщиком телеграмм на почте и писал рассказы без всякой надежды на публикацию. До 1989 года не печатался. В ходе литературной «перестройки» стали появляться отдельные рассказы Гаврилова в основном в периферийных журналах — «Волге», «Енисее», а затем — и в столичной «Юности». Вышедшая в 1990 году книга «В преддверии Новой жизни» привлекла к автору внимание читателей и критики как в России, так и за рубежом. Произведения Анатолия Гаврилова переводились в дальнейшем на английский, немецкий, итальянский, голландский и другие языки.

В произведениях Гаврилова действуют в основном люди неустроенные, незащищенные, неудачливые. Писатель не балует нас разнообразием обстоятельств при описании жизни своих героев. Почти все его персонажи родились в каком-нибудь поселке Шлаковом, у Шлаковой горы и живут в «шлаконабивном» доме, и окружают их терриконы шахт, «трубы, конусы и пирамиды» заводов.

Изо дня в день герои рассказов Гаврилова тянут лямку своего унылого существования, но при этом их не покидает ожидание «чего-то необъяснимого», они надеются, что рано или поздно им повезет и они куда-нибудь уедут, начнется новая жизнь. Не случайно именно так называется один из самых известных рассказов Гаврилова — «В преддверии Новой жизни».

Новая, другая жизнь неизменно присутствует в произведениях писателя, в воображении его героев. Безрадостные персонажи, мрачный фон повествования, элементы натуралистического письма каким-то чудесным образом соединяются в его прозе с сентиментальностью и нежностью, по сути, с любовью к этой внешне унылой, но все-таки прекрасной жизни.